Панкрат - Страница 76

В тот день… Он прошел полосу препятствий за рекордное время, отстрелялся так, что позавидовал сам себе, в спарринге положил узбека Кызылова, мастера по вольной борьбе, гиганта с руками, словно наждак, смазанный клеем. Там, в спортзале, когда он дожимал болевой захват, заставляя Кызылова хлопать ладонью по некрашеным доскам пола, его и нашел рядовой, фамилии которого он не знал, и доложил, что полковник Кравцов приказывает явиться к нему.

Он помнил, что сердце в тот миг разом оборвалось и будто закачалось над пропастью — так, как если бы оно превратилось вдруг в пудовую гирю, повисшую на гитарной струне. Еще доля секунды — и все, и обрыв… Но обрыва не случилось.

Тогда не случилось. Время еще не наступило…

Душ, переодевание, вереницы коридоров. Хмурое лицо полковника, отводящего взгляд. Бюст Ленина в углу кабинета, огромная ладонь кощунственно облапила макушку вождя… “Домой вам надо, лейтенант. Домой. Срочно”.

Вопрос в глазах. Сердце снова повисает в пустоте. Пустота — голодная, хищная, засасывает в себя, не отпускает.

Вместо ответа — телеграмма. Из рук в руки. Буквы, поначалу легко складывающиеся в слова, а потом резво скачущие по серому бумажному полю. Не поймать их, не собрать снова. Но чертовка память цепко держит смысл, скрытый за бестолковыми черными литерами, не выпускает, не дает забыть и забыться — и перед мысленным взором, красным по черному, то же самое: “Коля приезжай срочно мать отец погибли Тетя Зоя"

Ленин издевательски подмигивает из-под полковничьей ладони.

Вопрос: “Вам плохо, лейтенант?"

Нет ответа.

Движение воздуха в кабинете — грузное тело перемещается к сейфу, щелкает замок, на столе появляется запотевший графин и цветная стопка. “Выпей, сынок”.

Пьешь, как воду.

"Суки чернозадые”. И не понятно, кто сказал: то ли ты, то ли полковник. Впрочем, может быть, вместе”.

Словно резкий прыжок камеры — от одной сцены к другой, пропуская тряску по плохим дорогам в попутной “газели” и такси, летящее пулей по адресу, с которым связана вся жизнь.

Здание, изувеченное взрывом. Беда случилась полсуток назад, но спасатели еще работают. И будут работать. Пока не спасут тех, кого можно спасти, и не обнаружат тела тех, кому помощь уже не нужна.

Мир пляшет вокруг тебя пляску святого Витта… Лица мужчин и женщин, искаженные лица в слезах, бетонной пыли и крови — своей, чужой.

Носилки, врачи, собаки спасателей… Груды кирпича, искореженных плит. Оголенная арматура изогнулась причудливо, словно усохшие ветви растений. Дым, черный и удушливый, валит откуда-то из-под земли.

Камера, наезд! Крупным планом — нога, торчащая из кучи строительного мусора, выглядевшая на его фоне чем-то совершенно неестественным, постыдно чуждым. Нога кровоточит, ступня уже посинела.

Заходится лаем собака.

«С дороги, мать твою, встал тут, мать твою, не путайтесь… Мать вашу!»

Спасатели крепят крюки в специально просверленных отверстиях, напрягается, словно живой, кран, гидравлика вынесет, выдюжит.., вот, пошла, ну, давай же.

Дальше — никак. Трос натянулся струной, вибрирует, словно бельевая веревка на ветру. Плита упирается, не идет, ее держит завал, который разбирать можно еще целый день. Эх, мать! Черная куртка со светящейся надписью МЧС ныряет под плиту. Трос продолжает вибрировать.

Секунда.., десять.., тридцать.

Куртка появляется, на руках — сине-розовый комок, который оказывается годовалой девочкой (обрывки синего комбинезончика, сквозь которые просвечивает розовое тело в ссадинах и синяках).

Трос лопается. Гах-хх! Плита ударяет в остатки фундамента, поднимая тучи пыли, и волна воздуха толкает тебя в грудь.

Как выжил здесь этот ребенок? Чудо? Неисповедимы пути Твои…

Тебя чудо обошло стороной. Мать и отец — в морге. На холодных столах. Под холодным электрическим светом. Среди таких же холодных, как они, — тех, кому сегодня не хватило чуда. А где-то.., где-то сейчас те, кто это сделал. Звери? Люди? А может быть, они здесь, рядом, бродят вокруг, наслаждаясь той болью, которой сочится взорванный дом, вернее, его жалкие, вдесятеро уменьшившиеся останки? От таких можно ожидать чего угодно…

Это — война?

Отец и мать — солдаты?

Ты топишь свой неродившийся смех в слезах, которые впервые за сегодняшний день вырываются на волю. Открываются шлюзы глаз, и кровь души… Верно — кровь души. Душа кровоточит слезами.

Это — война?

Потом — похороны, отпевание, сто граммов и луста хлеба, возвращением часть, устная просьба, потом письменная… “Прошу направить меня.., в Чеченскую республику…” Потом — маленький человечек в мятом костюме-тройке, нервно потеющий полковник (даже Ленин — и тот…) Дата, подпись. Потом — месяц тренировочно-испытательного лагеря с отсевом в семьдесят процентов. Изнуряющие тренировки, спецподготовка, изучение портативных устройств связи, диверсионно-подрывного дела, основ тактики и стратегии превентивных операций…

Потом — Чечня.

* * *

Чепрагин словно вынырнул из чего-то темного, сдавившего его со всех сторон. Вылетел из глубины памяти на поверхность, в солнечный осенний день, вернулся в тело, которое тормошил за плечо Суворин и понял, что прошло всего-то две-три секунды. Какие-то мгновения.., а вспомнилось все. Все, что случилось в тот день и последующие недели.

— Что с тобой, парень? — голос Седого звучал словно через стеклянную перегородку, постепенно делаясь все громче.

И он почувствовал вдруг, что больше не в силах носить в себе свое прошлое.

Когда Чепрагин замолчал, на несколько минут воцарилась глубокая тишина. Потом Суворин проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь: